Из воспоминаний Марии Лескевич

Мария ЛескевичПожилая уже женщина склоняется над старым, полученным в наследство от предков альбомом. Такие можно встретить еще разве что в музеях или уникальных частных коллекциях. У альбома - позолоченные края толстых страниц, переплет, оправлен в материал, подобный сафьяну, на нем вытеснены золотые цветы. Женщина поднимает тяжелую обложку альбома. Постепенно просматривает фотографию за фотографией ...

 

Обложка книги Мари Лескевич «Карточки из старого альбома». (Краков, 1975 г.). Пожилая уже женщина склоняется над старым, полученным в наследство от предков альбомом. Такие можно встретить еще разве что в музеях или уникальных частных коллекциях. У альбома — позолоченные края толстых страниц, переплет, оправлен в материал, подобный сафьяну, на нем вытеснены золотые цветы. Женщина поднимает тяжелую обложку альбома. Постепенно просматривает фотографию за фотографией …

 

На довольно пожелтевшей картинке-поселок над Днепром. Рядом надпись по старой русской орфографии: «Каменское-Запорожье». Далее — Днепр во время наводнения. Видно рыбаков, плывущих в узких лодках пирогах к своим залитым водой домам. Передо мной — нарядно изданая небольшая книжка «Карточки из старого альбома», которую выпустило 1975 Литературное издательство в Кракове. Автор книги Мария Лескевич провела детство на Нижней колонии в Каменском. Поэтому большую часть книги — семьдесят страниц — посвящено Каменскому.

Свои детские годы Мария называет «счастливыми годами». Каменской период завершается июлем 1921 года, когда их семья вместе с семьями других поляков уехала из города над Днепром. Давайте перевернем страницы воспоминаний.

Обложка книги Мари Лескевич «Карточки из старого альбома». (Краков, 1975 г.).

 

 

… Удобный одноэтажный дом имел четыре комнаты, кухня, темные и холодные сени, чулан, полный банок с повидлом и вареньями, чашки со смальцем, баночки с тертой розой, на отдельной полке стояли рядами маринады с корнишонами — мелкими огурчиками величиной в три- пять сантиметров, собираемые вскоре после образования завязи. Здесь же стояли банки с зелеными помидорами и сливками в уксусе. Рядом краснели банки с рыбой в томатном соусе. На крюках — копчения и колбасы, соленые куски сала, розовеющие изнутри. Под потолком висели венки лука и чеснока, которые добавляли пикантного вкуса всем деликатесам, которые готовила мать. Очень любили Марийка с братом Болеком (Болеславом) минуты «забывчивости» мамы — когда она оставляла ключ в двери кладовой. Малыши лакомилась осторожно, но всегда что-то должно их выдать — испачканая щека, замасленный палец или пятно на ячейке.

Перед домом — большой двор и огород, с другой стороны дома-фруктовый сад и цветник с аллеями и скамейкой. Зеленая беседка с инструментом, семенами и корзинами для овощей. С трех сторон — соседи. С северной стороны — улица Нижняя колония и дорога к Днепру. Здесь Марийка провела почти десять лет своего счастливого детства и, смотря на прошлое глазами ребенка, она вспоминает …

План Верхней и Нижней колонии Каменское (Днепродзержинск). Начало ХХ века

План Верхней и Нижней колонии Каменское (Днепродзержинск). Начало ХХ века

 

 

Рожденная над Днепром у Екатеринослава, прежде вспоминает реку — темную, широкую и большую. От своего дома шла к ней песчаной дороге вниз. Вспоминает отца — работника Днепровского завода (к сожалению, писательница нигде не назвала его должности или профессии, но известно, что на Нижней колонии жили семьи высококвалифицированных рабочих и мастеров завода). Отец имел два увлечения, или «хобби», как говорят сейчас, — огород и рыболовство. На рыбалку всегда выбирался в субботу, уже с четверга занимаясь всевозможными приготовлениями. Выезжали вместе с высоким украинцем Василием, который помогал ему подкармливать рыбу, готовил сетки и корзины для рыбы, копал и выбирал червей, чинил лодки и весла и говорил — наполовину по-польски, наполовину по-русски — где рыба берет, в которых закоулках реки легче всего встретить сома и какая будет погода ночью.

Василия любили все и завидовали его привилегии, только его брал отец в дальние рыболовные путешествия. Увлечение рыболовством родилось у Марийкиного отца уже на Украине. Живя в детстве над Иквой, еще маленьким мальчиком он любил в уютном месте, у замка, просиживать с удочкой над романтической рекой. Это милое сердцу занятие получило развитие, когда судьба забросила его, как многих поляков, на Днепр.

Долго стояли дети на берегу, размахивая руками, пока лодка, управляемая сильными ударами весел в ладонях Василия, с отцом у руля, становилась все меньше и наконец исчезала за горизонтом. Девочке запомнились опасения матери, когда временами срывалась буря, а отца с Василием еще не было, а затем возвращение, обильное рыбой, из Днепра. Рыб таких размеров девочке не случалось часто видеть в Польше.

Широкие, как доска, лещи, щуки с грозно открытыми челюстями и сомы-великаны. Из-за жары все домашние спешили чистить и потрошить рыбу. Марийка с Болеком и пятилетним Юрой, сыном Василия, стреляли из рыбных пузырей на крыльце, развлекая малышей, наблюдавших эту сцену с улицы.

Часто приходила помогать жена Василия, которая говорила по-польски с удивительно певучим акцентом. Вручала девушке в руки жмут мокрой соломы, сама брала такую же, погружала его в кучу песка и терла позвоночник сома, покрикивая по-украински. В поте лица терла и юная Марийка, наслаждаясь от того, когда сом сбрасывал свою черную кожу и на глазах набирал серую, а затем белую краску. Сама делала из него хороший деликатес, после сложного приправляния резала сома на большие куски и клала в банки, заливая густым томатным соусом.

Лещи шли на жарки и маринования. Из мелкой рыбы мама делала замечательную уху. Зато щука, фаршированная, украшеная зеленой петрушкой и кружочками моркови, подавалась с хреном и была украшением воскресного стола. Каменчане любили есть хорошо, но не объеаться самим, а только от чистого сердца угощать других, вспоминает Мария Лескевич, вплоть до момента, когда измученный и разомлевший гость должен расстегивать ремень или делать свободным платье. Госпожа Новцова, русская, семья которой дружила с родителями Марии, всегда делала ритуал из приема пищи. Она пыталась каждому угодить и подать то, что, по ее мнению, ему нравится. Первые земляные груши тоже она принесла и научила отца их выращивать, а маму посвятили в секрет приготовления и подачи их просто из воды с румяным маслом на стол.

Любимой забавой Марииного брата Болека была стрельба из лука, который он себе сделал с Витей Шевченко, сыном соседа с южной стороны, их дома отделял забор. Учителя Николая Шевченко Маша запомнила в темно-синем костюме и соломенной шляпе, который напоминал шляпу французского певца и актера Мориса Шевалье. Из местных жителей Николай Шевченко был лучшим другом этой польской семьи. Учителева жена запомнилась из-за частых покрикиваний на сына Витю. Потеряв во время эпидемии скарлатины старшего сына Володю, мать дрожала над младшим одиночкой.

Это был самый близкий друг в играх Болеслава вместе с Анатолием Мыкушкиным, сыном портного с их улицы, и малой Женей Карповой, чей дом стоял при выходе из Нижней колонии, и рыжей Верой Гарбер, дочерью рабочего с завода. Это «щенячье общество», в которое входил еще Юрко, сын Василия, говорило на какой-то языковой мешанине, понятной только им самим. Старшие сестры Болека говорили по-польски, Витя Шевченко и Женя — по-русски, а Анатоль и Юрий часто вплетали в русский язык сочные украинские выражения, чередуя их с услышанными от польских детей польскими выражениями. Но понимали мы совершенно! — Восклицает Мария Лескевич. Те три языка, смешанные в детский жаргон, раздавались с утра до вечера в играх, таинственных совещаниях, в экспедициях на Днепр, где малыши собирала ракушки и строила замки из прибрежного песка.

На помощь в саду отец забирал всех троих детей — старшую Элю, которая ходила в гимназию, Болека и Марию, которая меньше оказывалась в работе ввиду своего малого возраста, но ходила по полному цветов саду вся в мечтах, пока Болек не говорил:

 

-А Манця вновь летает поза облаками!

Из-за той «Манци» они часто дрались с братом. А девочка не выносила этого уничижавшего обращения, хотя так звали ее все домашние. Только добрая бабушка Юзефа звала ее: «Иди сюда, Марыся» и вынимала из глубины своего таинственного комода высокую коробку красиво разрисованной жести, полную цветного монпансье, направленного тетей из Польши … Еще одно признание Марии Лескевич: «Сегодня, когда закрываю глаза, кажется мне, что вижу те странные края, полные кукурузы, подсолнечника, рыбы, дынь и арбузов, а одновременно с экзотикой вкуса плывут в уши и наполняют сердце песни и незабываемые мелодии … И хотя ряд лет отделяет меня от тех времен, бывает иногда, когда по радио прозвучит старая знакомая мелодия или песенка с берегов Днепра, странное волнение подступает к сердцу и память возвращает в страну детства».

Вот идет от Днепра девушка в яркой вышитой рубашке, с коромыслом на плечах, и напевает, не заботясь тем, что вода из полных ведер обливает ей ноги:

Коли ми ся поберем,
коли ми ся поберем, поберем, поберем!
Поберем ся навесні,
як зацвітуть черешні, черешні, черешні!

Или отец сидит на завалинке с Василием и разбирают сетку, а Василий трогательно поет:

Реве та стогне Дніпр широкий, Сердитий вітер завива…

Мариин отец подхватывает слова и уже поют вместе. Сейчас же возникает при них круг слушателей, все помогают, а дети заводят тонкими голосами. Отец очень любил песню и перестал петь, когда вернулись в Польшу. А тогда, в Каменском, репертуар его казался детям неисчерпаемым — там были и варшавские куплеты, и польские патриотические песни, русские и украинские народные думы.

Часто приходили подруги Эли — Клава, россиянка с мечтательными глазами и длинной косой, полная Аннушка — дочь попа Семенова, и Феля Козловская, отец которой работал с отцом Эли на заводе. Они сидели перед домом, а Феля, которая имела красивое, сильное сопрано, начинала:

Ямщик, не гони лошадей —

Мне некуда больше спешить …

Хотя маленькая полька не всегда понимала смысл песен, но чувствовала удивительную, волшебную их грусть, с которой ей однако было хорошо. Ведь песни тогда были единственным их развлечением и возможностью выразить в песне то, чего вслух выразить нельзя. Порой собиралось больше общество людей разных национальностей. Приходили родственники Левицкие, которые жили возле Днепра, и — Васильевы и Новцовы, и учитель Шевченко. Садились теплым августовским вечером на крыльце, а песни лились тогда одна за другой — польские, русские, украинские. Бабушка, кресло которой подсовывали к окну, начинала громким голосом польский балладу «Шумный ветер подул пустым полем» о польском заключенном, которого в оковах везут из родного края. И хотя там были слова про «дерзкого москаля», никто из слушателей-россиян не возмущался, никто не обижался. Было какое-то тихое понимание. Бабушка Юзефа, как и ее сын, любила петь. Но пела лишь тогда, когда были какие-то заботы. Тогда из бабушкиной комнаты доносились польские песни и все с восстания 1863 года, которое она хорошо помнила и в котором потеряла любимого человека. После бабушкиного вступления всегда наступала тишина, но дядя Владек, не умел долго оставаться серьезным, вместе с Василием, его женой и Элею начинали по-украински петь:

Через річеньку, через болото по дай рученьку, моє золото!

Не было такого, чтобы Мариин отец не спел своей любимой:

 

У сусіда хата біла,

у сусіда жінка мила,

а у мене ні хатинки,

нема щастя, нема жінки!

И лукаво смотрел на жену, как живет отрицание его слов. А Василева жена, красивая, черноволосая украинском, любила петь соло:

І шумить, і гуде, дрібний дощик іде!
А хто мене, молоденьку, та й додому заведе?

Василий слушал и смотрел на жену как зачарованный … Он очень любил свою жену, но, наверное, он никогда этого не говорил, только смотрел, а уже больше всего любил слушать, когда она пела. Неизвестно почему впадал тогда в меланхолию и начинал уныло:

Віють вітри, віють буйні, аж дерева гнуться…

С берегов Днепра доносился звук весел рыбаков, возвращавшихся на небе вспыхивали первые звезды, крепко пахло левконии и резедой …. А маленькая Маша, притаившегося на завалинке, покрытая бабушкиной шалью, гадкий утенок, вниматла, внимала, внимала …

Их сад и цветник во дворе на Нижней колонии имел для девочки особое очарование. Чего в этом саду только не было! Зеленый и черный виноград, малина, крыжовник и смородина, несколько деревьев вишни и абрикосы, шелковицы, груши с медовым вкусом и темно-зеленые арбузы, которыми можно было утолить жажду при сорокаградусной жаре. По воспоминаниям писательницы, зимой морозы диходилы к таким же отметкам. И все же никто не кашлял, не знал гриппа. Девочка стала жаловаться на эти болезни только в Польше, при различных изморозях, дождях и прыжках температуры. В Каменском же зима начинается в конце ноября покрывала льдом землю и реку на несколько месяцев. Снег, мороз, только в конце марта и в апреле все трескалось и звенело и приходила долгожданная весна!

В фруктовом саду, тщательно ухоженном отцом, посередине была аллея, обсаженная кустами роз, далее — жасмина, возле скамейки — клумбы, на которых возвышались цветным венком левконии, садовые ротики, хризантемы, резеда и левкои. Вокруг вилась настурция, из цветов которой дети быстро научились извлекать сладкий нектар. Каждый из домашних имел свой любимый цветок. Мать больше любила резеду за ее специфический запах. Часто отец приносил ей из сада букетики этого невзрачного цветка и прикреплял к блузке или, галантно целуя в руку подавал матери букетик, став на одно колено. Мама улыбалась, а детям это очень нравилось и Марыся с Болеком щипали друг друга от большой радости!

Так схематично изобразила писательница двор своего детства на Нижней колонии.

Так схематично изобразила писательница двор своего детства на Нижней колонии.

 

 

Еще один штрих из воспоминаний Марии Лескевич — как признается она, долгие годы ее детства девочку преследовала фигура … Наполеона. Не было ли это отголоском юбилея войны 1812 года?

 

Поставлял темы для размышлений большой ковер в комнате родителей с изображением пожара Москвы. Отдельно был изображен император в белых штанах, которые плотно облегали ноги, и который мрачным взглядом смотрел на горящую Москву. На подставке от лампы, которая стояла на ночном столике отца, тоже был Наполеон, с руками, сложенными накрест при пушке. В детских воспоминаниях Марии — ее сестра Эля, блондинка с красивым лицом, которая декламирует Лермонтова:

Скажи-ка, дядя, ведь недаром

Москва, спаленная пожаром,

Французу отдана?

Это был любимый стих Марыси! Никогда не учась, только слушая декламации сестры, она знала наизусть целые фрагменты стихов русских поэтов. Слова сами запомнились до лет, когда благодаря случайности она стала учительницей русского языка в послевоенной Польше. А в Каменском у них была огромная, весом более двух килограммов книжка с живописной картинкой на обложке под названием «Сказки кота ученого». По этой книге, где еще в письме господствовали «ять» и твердый знак, польская девочка училась грамоте. Читать по польски научила ее бабушка, по русскому — пушкинский «Кот ученый».

Что это были за сказки! И «маленький Мук ботинками стук», у которого, после того, как он съел зачарованые смоковницы выросли ослиные уши, и купец — араб, который прятал в большом жбане деньги, и калиф-журавль, и девочка, которая выскочила из разбитого граната … Эти сказки в течение всей жизни Мария Лескевич рассказывала разным людям в разных случаях. Коллегам в школе, детям в лагерях, в госпитале — больным, в заключении — несчастным, своим ученикам как вознаграждение и наконец — своей дочери. И так «Кот ученый» не отпускал ее, шел за ней годы и дарил слушателям и ей минуты забвения и счастья, заставляя верить, что в жизни, как в сказке, все может хорошо кончиться …

 

… На осень приходилась торжественность «забоя свиней». Марисини родители выращивали украинских черных свиней. Толщина сала (меряли!) составляла десять пальцев! Пересоленое и немного отвисевшееся сало уминалося в сыром виде с ржаным хлебом, или жарилось с луком на сковороде. Свинью, заколотую крестьянином, который приходил ко всем соседям с этой услугой, обжигали горящей посреди двора соломой.

Потом приходила одна, вторая тетя дяди и начиналось приготовления колбас, зельцев … Ветчину задимливали на дворике, в малой коптильни, а собачке Жулику доставались очень вкусные куски. Марыся и Болек имели тогда большое удовольствие! Они наперегонки бегали с угощением к соседям и знакомым с малыми салатницами, в которые мама щедрой рукой клала куски начиненной кишки, грудинки, замечательной домашней колбасы и мяса. Россияне принимали их многословное, гладили по голове и поющими голосами благодарили.

Марыся очень любила с мамой ходить в гости. Вспоминает старинный русский дом Новцових. Гостиная с красным диваном, в углу — икона, на стенах семейные фотографии: мужчины в шинелях и больших меховых шапках. Вносились традиционные самовар и стаканы. В хрустальном блюдце — варенье из черной смородины или вишни. В блюде румянились горячие блины из гречневой муки. Детям подавали чай в больших чашках, с удобной для держания ручкой.

Хозяйка дома, госпожа Соня, полная блондинка с красиво уложенными вверх волосами, тоже любила пить из чашки. Пили чай с блюдечек. Малая Марыся держала блюдце в обоих ладонях, стараясь подражать госпоже Новцовой. Дула так же, как она, чай и втягивала большой глоток. Со стеклянной миски, отдельно ложечкой набиралось варенье и вновь делался большой глоток крепкого русского чая. Госпожа Новцова спрашивала Марисину маму:

— А, может, помидорчика — а? А может, огурчики с медом?

Огурцы, порезанные на половинки, помазанные медом, дополняли полдник. Блин, наполненный мелко рубленым яйцом, круто сваренным и политый румяным маслом, сам летел к животу! »

Из гостей Марыся и Болек возвращались разморенные, с полными животами, молчаливые, а мама беспокоилась:

— Разве вы не переели? Потому, что если что, то надо рицина …

Ребята дружно отрицали; клещевина (касторовое масло) была ужасом их детства! Витя Шевченко показывал, как ему отец, учитель, зажимает нос и вливает рицин в горло, так что он совсем не слышит! Проявлял, шельма, такую ловкость (часто объедался), что импонировало ближайшим его соседям.

Рождественские праздники отмечались в Каменском очень долго и приятно. Прежде всего выпадали «свята польские». Через две недели наступали православные по их календарю. Посещая друг друга, угощая и випровоживая, празновалось так несколько недель, с хорошей верой, что традиции и национальные обычаи живут. В кладовой с осени ждали копченые окорока собственного изготовления. Из двух пудов муки делалось тесто для себя и для гостей. Просто трудно назвать все виды изделий из теста, которые Марисина мама старательно производила. Тесто было двух видов. Из сдобного, сладкого делались пироги с маком, штрудель, слоеные пироги и различные виды пирожков: завернутые и надрезанные, чтобы было видно начинку из варенья, из сладкой фасоли, тертой с маком, или пирожки в виде розы, начиненные массой из этого цветка и, наконец, рогач, который изображал дитя Бога. На нем лежала облатка во время ужина в сочельник. Из теста менее сдобного и несладкого делались десятки кнышей (пирожки в виде сложенного вчетверо платочка, с зажаренным на масле луком), пироги с капустой, пирожки с мясом, которые мама в первый день праздников ставила в духовку и подогретыми подавала к бульону в чашках.

Мучные изделия заполняли комнату, также угол за буфетом в столовой. В отдельной жестяной коробке лежали пряники, перемазанные замечательным домашним мармеладом из персиков или слив, а также малые круглые прянички, украшенные орехами и миндалем. Марыся с Болеком часто заглядывали в угол за буфетом, не в состоянии противостоять бакалейным запахам, доносившиеся оттуда.

Но вскоре должны закончиться те добрые времена … Приближалась война, о которой дети, конечно, не имели тогда никакого понятия.

Марыся не помнила начал революции и того, как это событие отразилось на жизни заводского поселка над Днепром, населенногов значительной степени польскими эмигрантами. Знала, что отец приходил с завода возбужденным и говорил с матерью, закрываясь с ней в комнате. Начались первые трудности с продовольствием и керосином, так необходимым для освещения.

В каждой комнате находились большие керосинки с декоративными подставками и стеклянными крышками разных цветов. В детской комнате была лампа со светло-синим колпаком, подставкой для нее служила фигура женщины из бронзы, одетой в тунику; возведенными вверх руками она держала керосиновый бачок лампы. Когда не хватило керосина, сначала пользовались масляными светильниками, а затем-специально сконструированной на заводе лампой, которая также наполнялась маслом. Через некоторое время после этого люди начали болеть и вокруг их дома проходили частые похороны. Шел поп Семенов в торжественных одеждах, с большим крестом на груди и горстка людей, которые шли с протяжным воплем за открытым гробом. Лицо покойника преследовало девочку впоследствии ночью.

Она натягивала одеяло на голову, но перед закрытыми глазами появлялась белый платок и острый нос умершего или черные усы на желтом лице покойника.

Впоследствии Эля перестала ходить в школу и как-то пришла с известием, что директора перед школой повесили. Детей тогда держали в доме. Что они могли знать о событиях тех времен в четырех стенах своего дома? Кончились гонки над Днепром, забавы во дворе, с тех пор как некий гвардеец вырвал у Болека лук, зло смеясь при этом. Родители заботились о малышах и строго запрещали без опеки старших выходить на улицу. И именно улица тянула детей теперь больше, чем прежде. Малыши ощущали ту военную атмосферу в воздухе, в необычном поведении родителей, в питании, которое ухудшалось с каждым днем, в дискуссиях соседей, которые собирались у Марисиних родителей и шепотом говорили об изменениях, которые поступали, ее отца уважали и поляки, и россияне, поэтому их дом часто собирал много гостей, которые советовались и совместно делились сомнениями, спрашивая мнение отца.

Неоднократно менялась власть и имена тогдашних «вождей» были у всех на устах. Страшными были погромы евреев. М. Лескевич утверждает, что это было при Петлюре. Впрочем, девочка плохо ориентировалась в политических событиях того времени, память могла и изменить ей. А сейчас пойдет речь о гуманном поступке ее отца.

Здесь, пишет мемуаристка, расскажу о уборной во фруктовом саду и о том, какую важную роль она сыграла. Евреям на их улице не было много, они сосредоточены преимущественно на Верхней колонии, где находились магазины, (их же дом был на Нижней колонии, ближе к Днепру). Как-то после полудня, когда на Верхней колонии неистовствовали погромы и улицы были усеяны перьями с разорванных перин и подушек, к ним ворвался еврей. На нем черный плащ, черная шляпа и борода! Все черное! Марысю с братом Болеком сразу закрыли в их комнате. Но она знала, что еврей умолял отца о помощи.

Отец нашел две скобы для дверей, бревно и пошел с ним в сад. Там, собственно, за кустами малины, был и «домик». Отец выбил доску с тыльной стороны, чтобы не было заметно. Если бы пришли и сорвали бревно, еврей должен время по той доске бежать на другую сторону, где было владение их дяди со стороны отца Генрика Качинского.

А уже вскоре они ворвались на их улицу. Это была банда погромщиков. Несли транспарант с надписью: «Бей жидов, спасай Россию» (текст лозунга уже опровергает тезис о том, что это были петлюровцы — М.Ч.).

Они врывались в дома, доискивались в комнатах. К ним вышел Марысин отец и сразу открыл дверь. Он улыбался, хотя его грызло беспокойство о бедняге, закрытом в саду.

— Евреев нет? — Спросил старший с диким лицом и револьвером в руке. Отец выразил удивление:

— Мы никого не видели … Здесь, на Нижней колонии, они редко появляются.

-Убежал. Сукин сьш! — И на минуту задумался, а у всех в тот момент замерли сердца, .. Но банда уже выскочила на улицу. Они выбежали через открытую калитку, а малый с косыми глазами человечек крикнул отцу:

— Ну, если вреш … — И показал на шею.

Поздно ночью, когда на Нижней колонии все стихло, отец ушел выпустить узника. При масляном светильнике мать клала в сумку лук, хлеб, немного жира. Еврей благословил пожимал родителям руки. А Марыся и Болек, подглядывая через замочную скважину, поочередно тряслись от страха и сострадания. «Ведь чтобы человека преследовать как зверя …»

— Где же он пойдет? Его же схватят, — закричали дети к отцу, когда тот вернулся, тщательно закрывая дверь.

— Я посоветовал ему переправиться на село через Днепр. Я дал записку к Василию, взять нашу лодку. Василий перевезет его не предаст. А крестьяне наверняка скроют.

«Давно прошла та ночь, — пишет Лескевич. — Но когда сегодня вспоминаю те события и наш дом, где так охотно собирались русские, где украинцы помогали евреям, а отец подавал всем разного рода помощь. — Наш дом кажется кузницей, которая с детства формировала нас, обучая братству, дружбе и доброжелательному отношению к каждому человеку ».

… Начинались тяжелые времена. Не было уже забоя свиней, богатых праздников и замечательных булок, белый хлеб, пекли в форме большого круга, посыпаемого чернушкой. Марисина мать начала сама выпекать хлеб из грубой муки. Пекла также на жести лепешки из молотой кукурузы. С хлеба часто делала она потапцы, смазывая их чесноком и долей растопленного сала. Вечером вся семья собиралась у одного стола. При высокой масляной лампе мама шила детям одежду из серого полотна, а бабушка вязала на спицах чулки и теплые перчатки с одним пальцем. Чай они пили с «прикуской». Было несколько способов сберегательного употребление сахара к чаю: «с прикуской», «с приглядкой», «с придумкой». Мама делила щипцами кусок сахара на четыре малые куска, каждому из домашних доставался кусочек. Уложенный между щекой и десной, он постепенно растворялся при питье горячего чая. «Приглядка» или «придумка» не имели, к счастью, применение в этой семье.

Каменское во время наводнения. (Из старой открытки).

Каменское во время наводнения. (Из старой открытки).

 

1920 год. Днепр показал, на что он способен! Серая, хорошая река, которая была кормилицей и поставщицей рыбы, поднялась от большой массы растаявшего снега и льда и заливала расположенные внизу дома села. Нижняя колония оказалась под угрозой! Дети выносили с отцом на чердак ценные вещи. День и ночь рабочие вывозили из металлургического завода шлак, создавая на берегу реки, где когда-то играл дети, защитные отвалы. Когда опасность миновала, Каменчане ходили целыми семьями (в Марысином доме оставалась только бабушка) с сумками, с ситами, раскапывать и пересевать отвалы в поисках топлива. Домой в мешочках приносились остатки недожженного угля, с которым тогда было трудно.

Наступили дни нового устройства. Старшие Марыси брат Болек и сестра Эля приходили из школы с новостями. Три гимназии — женскую, мужскую и торговую — объединили вместе, возникла так называемая «Трудовая школа». В ней создана первая школьная власть и самоуправление в классах. Неслыханную радость переживала молодежь, как польская, так и русская, пишет мемуаристка, на известие о реорганизации грамматики и отмены «твердого знака» (в конце слова), буквы «ять» и «і». Сестра Эля записалась на медицинский отдел при новосозданом техникуме. Образованы, кроме медицинского, еще два отдела: механический и металлургический. Лекции, учитывая большую посещаемость, происходили в главной конторе завода. Преподавали инженеры, врачи, а также два профессора из Московского университета. Они оказались не только хорошими педагогами, но и превосходными ораторами. Лекции професора биологии часто происходили в зале театра; вход был свободный и на лекцию по диапозитивам мог прийти каждый рабочий и крестьянин с берегов Днепра.

Брат Болек, который уже ходил в школу, каждый раз приносил новые песенки, их рождала улица и потребность дня. Он становился в кухне, где мама резала на ужин тоненькие ломтики хлеба и намазывала их томатной пастой, расстегивал школьную форму и — с шапкой набекрень и ногой, выставленной вперед, — пел грубым голосом:

Дайте хлеба — слышат голос згодний,
Дайте хлеба, весь теперь голодний!
Дайте хлеба, дайте хлеба нам!

Или голосом, с хрипотой:

Раньше был Золоторов,
а теперь — Миклуха!
Раньше бьш порядок,
а теперь —разруха!

Но он получал от отца пощечину за это пение, поэтому он выбегал с Витей Шевченко, Анатолем, Юрием и Сашей Гарбер на конец двора, откуда организовывал подходы «белых» и «красных» со свистом в сторону девочек, которые наблюдали за игрой, и выкрикивая пронзительными голосами:

Эй яблочко, куда ты котишься?
Эй, маменька, да замуж хочется!

 

 

— Настоящий бродяга делается из нашего Болека … — жаловался отец и добавлял: — Откуда он так петь умеет все, что услышит?

Но мама становилась на защиту своего любимца:

— Это от тебя, Казя! — Говорила мужу Казимиру, — ты тоже всегда любил петь …

Отец делал возмущенного:

— Я? Халамидницкеи песенки? Еще чего? Я таких песен никогда не пел.

Бабушка, которая, бывало, попадала на такую дискуссию, заканчивала неизменными словами:

 

 

— Другие времена, мои дорогие! Другие времена … — И энергично стуча в глазок табакерки, открывала ее, беря большую щепоть. Порой она угощала нас. Мы громко чихали, чтобы сделать ей приятное, а также чтобы тем подтвердить высокое качество табака.

— Да, мои дорогие, — вздыхала бабушка, — табака из Киева! Еще довоенная.

Однако однажды отец получил письмо с Родины.

Он читал его раз, другой, и пошел с письмом к родственникам Левицким.

У Марисиних родителей стали собираться знакомые и незнакомые со всей Нижней колонии. Словно эпидемия прошла по всем: они стали громко мечтать о возвращении в Польшу. Независимость! Свобода! Польское правительство! Беспокойство, смешанное с ожиданием, угадывалось на каждом лице. Начались переговоры с властями о организации эшелона. А Марыся, как впоследствии со стыдом призналась, не могла разделить общей тоски по родине … Для нее Каменское было страной ее детства, милых забав, очарования языка и окружения, но она с интересом слушала отца рассказ о первом поезд, советская власть организовала для поляков, которые хотели вернуться домой. Марысина семья не уехала среди первых. Отец ждал. Колебался. Между тем наступила весна 1921 года. В мае и июне жара, как никогда прежде, достигала 50 °. Днепр иссякал, а дети говорили, что он «отошел от берега». Старшие сестра и брат Эля с Болеком, чтобы спасти город, приносили с реки по сорок ведер воды ежедневно. Оба похудели, а Болек перестал петь свои халамидницкие песенки. Дети быстро взрослели вместе с новыми временами …

Предвиделся голод. После жары зерно и картофель высохли. Тогда отец, несмотря на свою исхудалую троицу, начал стремительно готовиться к выезду. Выехали знакомые, родственники, вспоминает М.Лескевич, дяди забрали с собой бабушку, Элю и Болека. Они должны были ехать к родственникам в Польше и ждать Марыся с родителями. Теперь стало грустно в доме. Отца, как и остальных поляков, окутала лихорадка выезда.

 

 

В Польшу! В Польшу! Никто в далеком Запорожье-Каменском не анализировал, не взвешивал, как будет там, на Родине. Это был зов, которому никто не мог противостоять. Там, на западе, ждала Родина, ждали родные стороны, где каждый родился, воспитывался, где надеялся встретиться с чем-то новым и необычным. Родина, наконец, была после более столетней неволи — свободной!

 

 

Все помнили о покорении Польши и с жаром говорили о новых временах. Наконец, представлен на станцию Запорожье товарный поезд, последний эшелон для поляков.
Выезд был назначен на конец июля 1921 года.

Отец записал всех, оплатил дорогу за себя, мать и Марысю. Началась лихорадочная продажа мебели и всех вещей из их хозяйства — преимущественно крестьянам за продовольствие, мать готовила и собирала в малых сумках на дорогу: соленое сало, смалец в банках, копченое мясо, сухари. Они попрощались с их картинами, красивыми кроватями из спальни родителей, зеркалами, коврами. «Наполеона под Москвой» взял крестьянин из Даниловки за Днепром. Господину Шевченко, многолетнему другу и соседу, отец Марыси подарил библиотеку и несколько альбомов русских художников. С угнетением и тяжелым сердцем смотрела девочка на это опустошение их дома. Наконец отошел и Жулик, сторож и опекун их усадьбы. Он был верным и настолько привязанным к своим хозяевам, что несмотря на то, что его дважды отдавали на село, удаленное от Каменского на 30-40 километров, он все равно ухитрялся вернуться. Третий его купил бородатый крестьянин, живший на другой стороне реки. Жулик будто вернулся, когда Днепр замерз, но хозяев уже не застал.

Приближалось время отъезда. Одинокая Марыся (Эли и Болека уже не было) играла с Юрием и Анатолем раз в «классы», они облетали закоулки и дворы, заскакивали на кладбище .. . Что брать с собой? Эта мысль бурлила в переполненном душевными сомнениями сердце. Комок земли с берегов Днепра, или деревянную куклу, которая была девочке радостью в тяжелые годы революции? Она тогда еще не знала, что везде человек забирает саму себя … И хотя приходят другие условия, новые люди, и все же человек в глубине своего существа остается тот же, как тутовое дерево, ежегодно меняет листья, но глубоко внутри, под корой сохраняет тот же, только ему присущий, специфический запах.

 

 

Целую неделю продолжались прощание со знакомыми каменчанами, с соседями, с горсткой поляков, которые привязались к Украине и сжились с местными людьми, еще колебались и откладывали время отъезда. Рабочий Совет Днепровского завода, где столько лет работал Марисин отец Казимир, выдал ему при отъезде красивое удостоверение по труду, а рабочие из прокатного цеха — подкову из блестящей стали.

 

 

Эта подкова позже — уже в Польше лежала у отца на бюро и служила как пресс-папье. Когда Марыся брала ее в руки, холодная отполированная сталь сначала отражала лицо маленькой девочки с короткими волосами, затем — задумчивое лицо институтки с перекинутой на плечо косой, и наконец — удивленные глаза молодой девушки перед самыми выпускными экзаменами, с волной волос, собраных над лбом.

Осталась подкова, которая должна была принести отцу счастья в Польше. Если счастьем является тяжелый труд и исполнение обязанности, то подкова рабочего коллектива с Днепровского завода свою задачу выполнила. Сосед Гарбер принес на прощание малый, желтый самовар. Он был почти новый, а вычищен красным кирпичом, блестел как искреннее золото! Несмотря на мамино сопротивление, отец упаковал его в одну из корзин. И таким образом самовар приехал с ними в Польшу. Стоял он в столовой довольно долго на буфете, как визуальный символ их пребывания в Каменском.

В день выезда все целовались с семьей Шевченко, а Витя, верный товарищ совместных с Марысей игр, вдавил ей в руки горсть почтовых марок царской России. Попрощались с семьей Новцових, с Василием и его женой, которая плакала, приговаривая сквозь слезы: «Вот и конец?» — Так если бы их польские друзья должны были не выезжать, но умирать. Женщины, которые раньше приходили к Марисиной маме учиться рукоделию, сейчас занимали ее, громко целовали в щеки и выкрикивали:

— Ну, Кларисса, будь здорова. Пиши, дорогая!

Мать, маленькая, розовая, с большими золотыми серьгами в ушах, сердечно целовала их и украдкой вытирала слезы … Отец держался стойко, но уже хотел ехать быстрее. Был нервный … А может, не попадут? А, может, отменят разрешение?

И что тогда? Когда все были заняты укладкой ящиков и корзин на телегу, которую послушные волы должны тянуть на станцию, не замеченная никем Марыся побежала попрощаться с садом. Лето было в разгаре, вишни созревали на деревьях, на грядках желтели дыни. Сад дышал запахами цветов и созревающих фруктов. Последний беглый взгляд! Марыся на минутку прижалась к дереву, с которого они с Болеком часто подбирали — несмотря пристальный мамин глаз — вишни, которые предательски пятнали их кармашки. С забившимся сердцем девочка побежала под дерево, на траву, где в одно мгновение в ее памяти всплыли все забавы, здесь организованые. Цветы цеплялись за руки, клонились к ногам … Все надо оставить! Она облокотившаяся на шест от забора и смотрела на Днепр, блистающий вдали. Прощай, добрая любимая речка! «Не до свидания», но прощай навсегда!

Мария ЛескевичА потом была дорога на телеге, запряженной двумя волами. Станция Запорожье-Каменское … Марыся видела ее первый и последний раз в день выезда из Украины, в июле 1921 года.

Этот жаркий день без облака писательница Мария Лескевич запомнила на всю жизнь. Она сидела в товарном поезде на станции Запорожье-Каменское, вдавленная между коленями матери, их вещами, связанными в узлы, закрытые в корзинах с большими замками, стоят в углу вагона с корзинами и ящиками других. Вокруг незнакомые лица польских эмигрантов. Все сидят на своих ящиках, плотно заполняя товарный вагон. Перед тем она еще видит себя в платьице из серого полотна, лежащей на пакетах позади телеги, которую тянут эти два вола на станцию. Марыся осматривается по знакомой ей окрестности взглядом прощается с сияющими на солнце куполами церкви, башнями костела на Верхней колонии, кладбищем, где останется одинокой теперь могила ее матери (Клара — ее приемная мать, на которой отец женился вторично) и чувствует себя не лучше … Каменчане наблюдают за их телегой с тротуара. Они знают, что это уже третий и последний эшелон с поляками оставляет их страну.

 

 

«Они идут к себе, на родину, которая образовалась после войны», — их комментарии доброжелательные. Поляки в течение более тридцати лет жили с местным населением в удивительном согласии, поэтому взгляды каменчан, которые смотрят на них, доброжелательные и одновременно грустные. Они теряют добрых соседей, с которыми не один сжился как с родственниками. Некоторые машут шапками отцу Марыси, сидящий с другой матерью на передней части телеги. Ему тоже нелегко на сердце … На станции большевистский руководитель поезда, со списком в руке представитель группы поляков уезжает, контролируют как заполнены вагоны. Уже! Еще минута … Русский читает что-то из списка и объясняет польскому руководителю: некая особа заболела, хотя есть в списке, не едет.

— Одно место свободное … Кто заплатил, а не попал в список? — От толпы оторвался молодой парень с сумкой, повешенной на плечи, а тут же за ним высунулся старик с палкой и удивительным саквояжем в руке.

— Один из вас, — нетерпеливо повторил русский, — выбирайте, только один …

Все повисовывали головы с поезда. Толпа беспокойно заколыхалась. В тишине, старый вытолкнул парня, говоря дрожащим голосом:

 

— Езжай! Ты младший, нужнее … еще! Парень бросился вперед и исчез в глубине вагона.

— Даже не поблагодарил … — Буркнул кто-то из стоящей толпы.

Марыся услышала гудок локомотива и поезд медленно тронулся. Она видела поднятые руки, шапки и шляпы, которыми махали им на прощание.

Кто-то плакал … Где-то от поля доносились звуки гармошки. Марыся поднялась с колен матери и взглянула на старика. Он смотрел на них — никогда не забудет того взгляда — держа шапку в руке. Может, он видел в них символ навсегда исчезающей отечества. По сморщенному лицу катились две крупные слезы … Прошла еще станционная табличка с надписью: «Каменское-Запорожье» — и это было последнее прощание.

— Не плачь, — говорила ей в тот день смуглая украинка, вручая Марыси связку соленых бубликов. — Не плачь, вы же едете к себе …

«На Родину», «к себе». В последние дни перед отъездом Марыся слышала это часто. Однако от печального прощания отрывали ее мысли о путешествие, ожидание его.

… Многомесячное путешествие в Польшу с длинным, более месяца перерывом в Шепетовке, было своеобразной эпопеей для поляков, которые оставили Каменское. Правда, не было как в «Одиссее» злых или добрых гадалок, не было волшебных нимф, которые задерживали Одиссея, который возвращался в родной Итаки, но и поляков задерживали «злые волшебники», которые потребовали среди лесов и полной пустоты — деньги, и пока ни была собрана соответствующая сумма, машинист, «злой волшебник», не хотел ехать дальше.

А в Шепетовке им велено было высаживаться из поезда. Был конец сентября, но еще тепло. Общество поляков выкопало в рядом расположенном лесу подземные тайники, так называемые «землянки». Дядя Владек, который ехал с Марысей и ее родителями, вместе с Казимиром выложили внутреннюю часть домика ветвями и мхом; ящики с вещами служили столами. Утром люди выбегали в поисках пищи. К счастью, в том году не было недостатка грибов. Мама в круглом железном котелке, повешенном над огнем, ежедневно готовила очень вкусный, густой суп из опят. Они росли большими скоплениями и — странно — приелись несмотря на то, что их долго ели. Та цыганская жизнь, с приготовлением на огне, с сном в пахнущей сосновой хвоей землянке имела свою привлекательность, особенно для Марыси, но отец опасался, чтобы их, не подготовленных, здесь не застала зима. Он ходил на станцию вместе с другими мужчинами и наконец в первые дни ноября они двинулись дальше. И очень вовремя, потому что им начали надоедать дожди.

Как сквозь мглу девочка запомнила пограничную станцию Здолбунов и место двухнедельного карантина, городок Ровно. С каким-то странным, непонятным девочке волнением Марыся наблюдала польского солдата с орлом на шапке. А может, она поддалась всеобщему энтузиазму? Он улыбался землякам в полный ротище, безусый, и ее симпатии к нему не поубавил даже его курносый нос.

Девочка приняла из его рук неочищенные сельди, прямо из бочки, после которой все умирали со жажды.

После четырехмесячной поездки грязные, измученные многодневной ездой в товарняках, возвращенцы производили впечатление дикарей, потому что местное население окружило их и осматривало с неподдельным интересом, их поместили в барак, на двухэтажных нарах. На верхних полках какая-то многочисленная семья ссорилась с соседями. Но ругань, плач ребенка, похропування мужчин — казались тогда Марыси жутким сном.

 

 

На карантине, в дополнение ко всему, обрушились вши. Санитарная комиссия предписала Марыси остричь голову. Если бы не платье, она выглядела бы как парень.

Из Ровно их семья уехала в Дубно, к тетке Стаси, не надеясь на них, сняла весь дом. Поэтому все они жили вместе в малой комнате и тут Марыся и отец заболели тифом. Мать, как сестра милосердия, ходила от одного к другому кровати, а лучшая из всех теток на земле — тетя Стася — бегала за врачами, приносила медикаменты и в малых волынских кастрюльках готовила им сытные бульоны.

Год, проведенный у тети, показался Марысе приятным; Марыся посетила со своей ровесницей Люсей Левицкой разные места на Волыни, увлеченная ее богатством и красотой пейзажа. Восточные районы тогдашней Польши, пишет М.Лескевич, имели приближенный характер и отношения между людьми складывались здесь так, как в России. Уже потом в центре Польши отец получил работу в угольном бассейне и вызвал и Марысю с матерью. Приехали бабушка Юзефа, Эля и Болек. Теперь стало веселее и надежнее. Но прошел «золотой век» и Марысе надо было начинать и так очень запоздалое обучение.

Так складывалась судьба одной польской семьи в Каменском и за его пределами. Мария Лескевич писала свои воспоминания 1972 в Варшаве. Отпечатаны они через три года в Кракове. А еще через двадцать лет, летом 1995-го я разыскал эти воспоминания в библиотеке Варшавского университета. Сейчас, еще раз перечитывая их, исполненный благодарностью к польской писательницы, которая оставила нам хоть и детские, но такие искренние воспоминания о жизни их семьи в Каменском. Масса бытовых деталей, то, чего не вычитаешь в тогдашней периодике, делает их интересными и привлекательными.

 

«Безусловно, самым амбициозным начинанием Марии Лескевич — в литературном смысле — есть сборник «Карточки из старого альбома », — писал Станислав Гельштинський. — Замысел очень хороший, содержание интересное, особенно воспоминания из-за Днепра имеют в себе много экзотики. Есть в этом всем и милая романтическая тоска по прошлому времени, и память о тех, кто составлял ближайший круг семьи автора». Кстати, гонорар за свою книгу М.Лескевич передала на строение тогда в Польше Центра здоровья.

 

 

Из книги краеведческих очерков Николая Чабана «Путешествия старым Каменским» посвященной малоизвестным или забытым страницам истории Каменского (сегодняшнего Днепродзержинска).

Понравилась статья? Поделиться с друзьями:
Добавить комментарий

;-) :| :x :twisted: :smile: :shock: :sad: :roll: :razz: :oops: :o :mrgreen: :lol: :idea: :grin: :evil: :cry: :cool: :arrow: :???: :?: :!: